То, что Наполеон объявил свое государство наследственной монархией, никого не могло обмануть: Франция продолжала оставаться либеральной империей (а до 1807-го года вообще была республикой, возглавляемой императором), сохранила все завоевания революции и несла в Европу новые принципы, законы и права собственности. Все это было неприемлемо для старых феодальных монархий.

Евгений Брейдо

ВОЕННАЯ ИМПЕРИЯ КАК ЛОВУШКА

(На примере анализа кампании 1812-го года)

Эта концепция сложилась в результате исследований, размышлений и осмысления европейской истории конца XVIII – начала XIX веков, в особенности истории наполеоновского времени.

Сразу скажу, что империя как способ государственного устройства не кажется мне ни плохим, ни хорошим. Как, впрочем, и почти любой тип государственного устройства, кроме отдельных тоталитарных и человеконенавистнических режимов, которыми особенно прославился XX век. В новое время оппозицией империи является национальное государство. Последние часто грешат национализмом и это оказывается, пожалуй, большей проблемой, чем имперскость. К тому же слово империя как государство[1] употребляется как минимум в двух разных значениях. Первое значение — это государство, существующее в режиме постоянной экспансии, военной и дипломатической. Следует сразу оговориться, что почти все современные государства образовались в результате военных захватов и неравных дипломатических союзов, но с течением времени их устройство могло меняться. Второе значение — это государство, в котором сосуществуют разные этнические, культурные и/или религиозные группы. Обычно, если к государству применимо первое значение, то применимо и второе, хотя обратное совершенно не обязательно. Многие современные государства являются империями во втором значении, хотя они могут сами себя так не определять. Но если говорить о первом значении, то важно отчетливо понимать, что государственное устройство должно соответствовать духу времени, а в нашем мире, в котором если не уровень насилия, то роль насилия неуклонно снижается, время экспансионистских империй давно прошло.

Бросим краткий взгляд на карту Европы начала XIX века. Почти все государства, кроме, может быть, скандинавских, называются империями или подходят под определение империи в первом значении слова. Наиболее влиятельных империй четыре: Британская, Священная Римская (впоследствии Австрийская), Российская и Французская[2]. Они образуют так называемый концерт великих держав. По степени влияния на европейские дела к ним приближается Пруссия, быстро растущая территориально и экономически. Она очень похожа на империю, хотя и называется королевством. До создания германского рейха^[3] остается чуть меньше 70-ти лет. Мир в Европе держится на согласии великих держав. Пока им удается как-то договариваться друг с другом, большая война Старому свету не грозит.

Государства эти очень разные как по способу образования, так и по внутреннему устройству. Британская империя прежде всего колониальная, а по способу управления она к тому времени уже эволюционировала в парламентскую республику, хотя и с королем во главе. Священная Римская империя — государство с номинально избираемым императором[4], объединяющая германские, австрийские, итальянские, венгерские, нидерландские, чешские, словацкие, польские и некоторые другие земли. Власть императоров во многом держится на умелом сохранении баланса элит, поэтому, несмотря на формальный абсолютизм в Австрийской монархии, их властные возможности существенно ограничены. После битвы при Аустерлице Священная Римская империя распалась — от нее откололась Германия, оставшаяся часть стала называться Австрийской империей, но проблемы и способ устройства этой империи не изменились. Российская империя в силу огромной территории, слабой бюрократии и впитанной при образовании московского государства монгольской властной традиции отличалась несопоставимой ни с какой другой европейской страной централизацией власти, но также веротерпимостью и толерантностью к нравам и обычаям населяющих ее народов[5]. Российская империя отчасти занималась колонизацией покоренных территорий, но поскольку они по большей части не были отделены от метрополии морями или какими-то другими природными преградами, то включались в состав империи на равных правах с остальными. Британская империя была вполне буржуазной, а две последние оставались полуфеодальными. Наконец, Французская империя была буржуазным и самым либеральным государством тогдашнего мира. Территория самой Франции немногим отличалась от современной, а то, что обычно понимают под наполеоновской империей, было скорее прообразом современного европейского союза, во главе которого стоял французский император. При этом и Французская и Австрийская и Российская империи были военными, т.е. военная служба считалась самой престижной, армия была важнейшей частью государственного механизма, а в России она была еще и отдельным сословием. Солдат в Российской империи переставал быть крепостным, но не был и вольным, во всяком случае на время службы, которая эволюционировала от пожизненной в начале XVIII-го века до пятнадцатилетней к концу XIX[6]. В еще большей степени была милитаризирована Пруссия. Королевство было провозглашено только в 1701-м году Бранденбургским курфюрстом Фридрихом III и с тех пор расширение территории являлось основной задачей Бранденбургского дома.

Кроме того, была еще огромная Османская империя — тогдашний «больной человек Европы», Испанская империя с огромными американскими колониями, Португалия с Бразилией, Генуэзская и Венецианская республики, правда, уже растерявшие к тому времени большую часть своих владений.

Даже из этого краткого экскурса видно, что в довольно однородном тогдашнем мире выбор империи как государственного устройства был достаточно естественным и в определенном смысле удобным. А французская империя несла на своих штыках отнюдь не угнетение и рабство, а равенство всех перед законом, отмену отжившей феодальной системы управления, лучшее на тот момент гражданское законодательство и мощнейший потенциал развития. Все это выглядело вполне разумным и для Франции и для остальной Европы. Поэтому я не рискну сказать, что империя была ошибкой, но она стала ловушкой.

Почему ловушкой? Потому что, если большую часть властных государственных структур возглавляют военные, сами структуры основаны на единоначалии и накопленный опыт решения международных проблем преимущественно силовой[7], то любой чиновник, не исключая и самого императора, оказывается в западне — если он захочет действовать иначе, у него просто не будет инструментов. И при этом даже не важно, архаичная это империя или модернистская, отвечает ли она духу времени или безнадежно от него отстала, каковы ее законы, сословное деление, устройство исполнительной и судебной властей, эффективность чиновничества и т.д. «Имперская» или «военная» ловушка — это несоответствие между стоящими перед страной задачами и существующими методами их решения. Кроме того, милитаристской империи обычно сопутствует миф о непобедимости ее армии и непогрешимости лидера[8]. Эта непременная составляющая имперского величия призвана воздействовать на сознание и не дать свернуть с избранного пути, т.е. вырваться из ловушки. Такой своеобразный механизм автокоррекции. Если правители следуют имперской логике, она в конечном итоге почти неминуемо приведёт к войне[9], которая может оказаться бесполезной, а в случае поражения еще и опасной для нападающей стороны. Собственно, эссе как раз и посвящено иллюстрации этого утверждения.

После крушения Амьенской мирной системы мысль завоевать Англию была очень популярна среди французской элиты. Задача выглядела сложной, но для наполеоновского гения казалась вполне разрешимой, во всяком случае, при благоприятных обстоятельствах. Впрочем, тогда никто не думал, что для него вообще существуют преграды. Но Господь, действительно, хранил Англию. В дальнейшем, отказавшись от прямого вторжения, Наполеон затеял экономическую блокаду. Поскольку это были, судя по всему, первые экономические санкции такого масштаба, он не мог знать, каков может быть их эффект. Вокруг него не было хороших экономистов, которые могли бы построить какие-то модели, поскольку тогда вообще не было ни того, ни другого, и он преувеличивал возможности блокады. Все это вполне естественно и вряд ли можно его упрекнуть за это. Проблема была в том, что в поддержании санкций против Англии он рассчитывал преимущественно на силу и шел на неоправданные риски, не пытаясь создать другие, помимо военных, рычаги воздействия на континентальные страны. Такое поведение полностью соответствовало военно-романтическому духу эпохи и Наполеон вел себя как человек своего времени, но от гения ждешь, что он всегда остается равным себе, а не эпохе.

Разумеется, на военную силу ставил не только Наполеон, его конкурентов и противников можно обвинять в этом с гораздо большим основанием, потому что из всех войн, в которых участвовал император Наполеон, только две из них начал он сам — в Испании и в России. При этом считать русскую кампанию вероломным нападением, как было принято писать в историографии советского периода, можно довольно условно: с одной стороны, это была рассчитанная провокация Александра, а с другой, дело шло к разрыву примерно с 1810-го года и обе страны активно готовились к войне, причем две русских армии были развернуты на границе и теоретически любая сторона могла начать первой.

Однако империи его соперников складывались веками и оттого были по большей части, за исключением обветшавшей за тысячу лет Священной Римской, более устойчивы: за столетия сложилось множество разнообразных политических и экономических связей, горизонтальных и вертикальных. А его империя, которую правильно, конечно, называть Европейским содружеством наций с Францией во главе[10], только что возникла, новые связи не успели сложиться, а разрыв старых ощущался очень болезненно. Скажем, Германия с большим трудом преодолевала экономические и политические проблемы, возникшие в результате падения Священной Римской империи. Поэтому наполеоновская империя была куда более уязвима, чем «старые» европейские державы, и любое серьезное потрясение легко могло ее уничтожить именно в силу того, что здание было еще очень неустойчиво, не говоря о личной ненависти, которую питали к «выскочке» Наполеону феодальные европейские монархи.

На этом фоне русский или, говоря языком наполеоновских военных планов, польский поход стал той ловушкой, о которой шла речь выше, а привела императора в ловушку имперская логика.

Империя Александра Первого демонстративно нарушала блокаду.

«Россия упорно ⁠действовала против правил, чему достаточно представить ⁠только одно ⁠доказательство, — писал Наполеон царю Александру 4 ноября 1810 года, — а именно: колониальные товары, появившиеся на последней Лейпцигской ярмарке, были доставлены туда на семистах возах, пришедших из России… в настоящее время вся торговля этими товарами производится через Россию. Наконец, тысяча двести кораблей, которые англичане конвоировали на двенадцати военных судах и которые скрывались под шведскими, португальскими, испанскими и американскими флагами, свезли часть своих грузов на берег в России»[11].

Далее в письме содержится просьба Наполеона конфисковать «все ввезенные англичанами товары».

Хотя блокаду нарушали все, а доля России в английском торговом обороте составляла всего от 3-х до 8-ми процентов в разные годы[12], т.е. была относительно невелика по сравнению, скажем, с долей Пиренейского полуострова, которая не опускалась ниже 19%, именно то, что Россия нарушала ее демонстративно, без всякой опаски и как бы дразня императора, требовало с его точки зрения специальных мер воздействия. Не последнюю роль в сознании Наполеона играла и царская ложь: на встречах в Тильзите и в Эрфурте Александр клятвенно обещал соблюдать блокаду. Наказать Россию, действуя в логике империи, можно было только военным путем. Если не действовали дипломатические демарши, дружеские или враждебные, то других рычагов воздействия практически не было. Поскольку речь шла о поддержании статуса, с имперской точки зрения военный поход был естествен, хотя он не только не мог привести к победе над Англией, даже если бы был успешен, но был попросту вреден, поскольку отвлекал огромное количество ресурсов от непосредственного противостояния с ней. Можно довольно уверенно утверждать, и здесь со мной согласен такой уважаемый современный историк как Эндрю Робертс[13], что в условиях полной французской гегемонии на континенте никто не посмел бы последовать дерзкому примеру России, т.е. эта демонстрация ничем не грозила Наполеону. Но тем не менее милитаристская имперская логика толкала его к войне. Здесь интересно отметить, что даже такой близкий к императору человек как Коленкур, бывший в предвоенные годы послом в России, не понимал причин войны. Просто он не мыслил в категориях империи.

Поддерживали это направление мысли и два субъективных фактора, о которых я уже упоминал:

• Различное понимание положения наполеоновской империи французским императором и европейскими монархами.
• Переоценка возможностей экономической блокады.

Оба они действовали против Наполеона.

Начнем с первого. Он пытался встроить свое государство в европейскую монархическую систему, разумеется как доминирующую часть, они же готовы были его признавать только потому, что до поры до времени не могли уничтожить. Это очень наглядно скажется в кампаниях 1813-го — 14-го годов и еще ярче в кампании 1815-го года. То, что Наполеон объявил свое государство наследственной монархией, никого не могло обмануть: Франция продолжала оставаться либеральной империей (а до 1807-го года вообще была республикой, возглавляемой императором), сохранила все завоевания революции и несла в Европу новые принципы, законы и права собственности. Все это было неприемлемо для старых феодальных монархий. Хотя французский император, по его любимому выражению, «сохранил их троны и алтари», он их всех победил и тем самым унизил, они вынуждены были искать его милости — простить этого гордые феодальные монархи не могли. Все они, так или иначе, жаждали реванша, вынашивали планы мести и ждали только удобного случая. Власть в Европе к тому времени на протяжении нескольких столетий основывалась на балансе интересов. В XVIII веке сложился концерт 4-х великих держав: Англии, Франции, Австрии и Пруссии, к концу века к ним добавилась Россия. Ни одна из этих держав ни за что не хотела допустить доминирования другой, на этом держалась относительная политическая устойчивость второй половины XVIII века. Наполеон разрушил этот баланс и Европа мечтала вернуться к прежнему равновесию. Отсюда можно сделать вывод, что его собственные риски были гораздо выше, чем у других монархов и он их явно недооценивал. Н-р, после женитьбы на австрийской эрцгерцогине французский император был вполне уверен в лояльности Австрии, но тесть Франц предал его, как только почувствовал, что могущество Франции пошатнулось. Кстати, Александр нисколько в этом не сомневался, поскольку совершенно не обманывался относительно крепости родственных связей, когда дело доходило до сущности монархизма. У этой медали есть и другая сторона: прежде чем посвататься к австрийской эрцгерцогине, Наполеон просил руки одной из сестер Александра. Как известно, русский император ему отказал. Не вдаваясь здесь в подробности причин отказа, можно сказать с уверенностью, что если бы Александр действительно хотел мира, он мог бы гарантировать его этим браком, поскольку для Наполеона родственные узы были святы.

Теперь рассмотрим второй фактор — потенциал экономических санкций. Данный инструмент никогда прежде не использовался в таких масштабах, поэтому не было возможности судить о его слабых сторонах. У историка есть по крайней мере одно преимущество по сравнению с современниками — осведомленность. Воспользуемся им:

1)       Блокада постоянно нарушалась всеми участниками, потому что, хотя в конечном счете она должна была привести к победе Империи, но практически была всем в тягость, поскольку несла убытки и людям и коммерческим предприятиям и целым странам. Н-р, брат Наполеона Люсьен, став королем Голландии, тут же начал разными способами уклоняться от блокады, потому что Голландии она была невыгодна. Наполеон вынужден был сместить его и присоединить Голландию к Империи. Так что эффективность блокады сильно ограничивалась уровнем ее соблюдения / несоблюдения.

2)       Англия научилась торговать со своими колониями. Часть товаров, прежде импортировавшихся из Европы, стала производиться в других странах.

3)       Наполеон был последователем Кольбера, не поддерживал новую тогда идею свободного рынка и его протекционистская политика в некоторых случаях прямо препятствовала экономическому развитию континентальных стран.

4)       В 1811-м году начался общеевропейский экономический кризис, на который мало обращали внимания: он не учитывался ни в политических, ни тем более, в военных планах.

Подытоживая, можно сказать, что Наполеон-полководец победил Наполеона — государственного деятеля и законодателя. Однако, война не обязательно является последним способом решения проблемы — бывает, что у проблемы просто нет решения.

Кратко рассмотрим политические процессы, которые привели к войне 1812-го года. Отсчет здесь, видимо, нужно начинать с Тильзита, потому что именно крушение тильзитской системы привело к новой войне с Россией. В Тильзите Наполеон находился на вершине могущества: после роспуска Священной Римской империи германские княжества образовали Рейнский союз под протекторатом французского императора, Пруссия была повержена в одновременном сражении под Йеной и Аурштедтом, русская армия разбита дважды — под Аустерлицем и под Фридландом. О сокрушительности последнего разгрома говорит, например, фраза Великого князя Константина, командира гвардейского корпуса, сказанная его августейшему брату: «Ваше величество может дать еще одно сражение или просто дать каждому солдату пистолет и велеть застрелиться — результат будет тот же». В таких условиях Александр подписал бы любой мирный договор, продиктованный Наполеоном. Вспомним Пушкина:

Его мы очень смирным знали,
Когда не наши повара
Орла двуглавого щипали
У Бонапартова костра.

Однако Наполеон считал, что с Россией нужен не просто мир, но союз. Это единственная могущественная европейская держава, с которой у него нет ни экономического соперничества, ни пограничных споров, а уроков Аустерлица и Фридланда вполне достаточно и можно забыть недавнюю вражду. Всего несколько лет назад, при императоре Павле, Франция и Россия заключили союз, почему бы не возобновить его теперь? Разве что-то изменилось? Наполеону нужен долговременный союз, основанный на разделе сфер влияния. Тогда в Европе наступит долгожданный мир, у Британии больше не будет союзников, она вынуждена будет смириться с потерей статуса первой экономики мира и подпишет тот мирный договор, который продиктует ей Наполеон. Но Александр понимает ситуацию совсем иначе. Ни днем, ни ночью он не забывает, как погибли его отец и дед[14]. Он и сам участвовал в заговоре против отца или по крайней мере знал о нем. Поэтому больше всего он боится вызвать неудовольствие какой-то активной группы придворных. Царь точно знает: когда убийцы-заговорщики приходят в спальню, защиты нет. И здесь дело даже не в том, что большая часть русских аристократов, восхищаясь Наполеоном как гением, ненавидит его как врага. Все куда приземленнее. Французский император прельщает разнообразными выгодами от торговли с Францией и ее союзниками, не возражает против присоединения к России Финляндии и Молдавии, но взамен требует соблюдения Континентальной блокады. Однако торговля с Англией выгодна в первую очередь русской знати, потому что пшеница и строевой лес поступают на английский рынок из ее латифундий. И если политические разногласия вряд ли приведут к заговору, то убытки и угроза разорения вполне могут.

Также Наполеон не понимает психологии своего противника. После разгрома под Фридландом вместо унизительного мирного договора он заключил с русским императором почти равный взаимовыгодный союз и рассчитывает на человеческую благодарность, какую испытывал бы сам. Тем более, что тот вел себя как его восторженный друг. Однако, не тут-то было. Трудно сказать, способен ли Александр испытывать благодарность, но нет никаких сомнений, что он остро чувствует горечь поражения и мечтает о реванше, причем разделяет эти чувства со всей русской армией, привыкшей за прошлый век исключительно к победам.

Наконец, Александр сам мечтает стать Наполеоном, а место занято. Его душит неукротимая зависть, ненависть не дает покоя. Они не могут быть союзниками, потому что Наполеон — соперник, они не могут царствовать одновременно — один из них должен пасть. Поэтому для него Тильзит — это не долговременный союз, а вынужденная и по возможности короткая тактическая передышка. Соответственно для Наполеона было бы разумнее не заключать союза, а подписать жесткий мирный договор из числа тех, которые подписывают с разгромленным врагом, т.е. максимально ослаблявший Россию. Хотя объективно долговременный союз был бы выгоден обеим державам, в данном случае субъективные факторы пересиливают.

Следующий за Тильзитом важнейший эпизод в противостоянии двух императоров — Эрфуртское свидание. Видимо, главное его событие — измена Талейрана. Александр был шокирован тем, что один из главнейших сановников империи предает Наполеона. Он понял, что его империя не прочна. Талейран утром советовал Наполеону, а вечером рассказывал Александру, как противостоять этим советам, поэтому его рекомендации были очень точны. Противоречия тем самым становились все более неразрешимыми, а значит, дело шло к войне.

В следующие годы Россия провоцирует нападение Наполеона всеми возможными способами, кроме прямой агрессии. Только один пример: как союзник Франции в кампании 1809-го года, в течение которой наполеоновская армия несколько раз оказывалась в очень тяжелой ситуации, Россия обязана была оказывать французам помощь против австрийцев, но не сделала ничего.

Однако, самое важное — Континентальная блокада. Ее так или иначе нарушают все, даже французский император тайком от самого себя ввозит кофе, без которого не может жить, но только Россия делает это открыто, презирая договоренности. Александр отлично понимает, что если все время обострять ситуацию, Франция в конце концов начнет войну, потому что такова сама имперская логика. Однако, память об Аустерлицком унижении, зависть к похитителю Европы и жажда занять его место настолько сильнее всякого благоразумия, что противостояние с Наполеоном постепенно становится его главной жизненной задачей. Александр планирует новую войну с Францией. Военный министр Барклай де Толли, советник генерал Эрнст фон Пфуль, граф д’Аллонвиль, генерал-адъютант граф Людвиг фон Вольцоген с октября 1810 года представляют царю подробные планы военных действий, в которых расматриваются возможные ситуации при наступлении и обороне. В начале декабря Барклай де Толли составил план оборонительного сражения по обеим сторонам от Припятских болот (юг современной Беларуси и север Украины) после молниеносного превентивного удара по базам Наполеона в Польше[15].

Перейдем теперь к анализу военных действий. Главное здесь, что сама природа войны 1812-го года для французов и русских совершенно различны. В первом случае это война до победы, во втором — война на уничтожение. Для французов это был самый обычный военный поход, один из многих, хотя, наверное, самый имперский из всех, для русских национальная освободительная война, которая ведется с одной целью — изгнать неприятеля из России и разгромить его армию. Для этого хороши все средства и никакая жертва не кажется слишком большой.

Ловушка, расставленная русскими, оказалась двойной: первая относилась к разряду действий слабого против сильного и была логистической, вторая использовала сложившийся к тому времени у Наполеона стереотип военной кампании и была психологической.

Первая ловушка — заманивание неприятеля или скифская война. Она, несомненно, была придумана заранее. Французская армия превосходила русскую и по численности и по уровню подготовки командного состава, не говоря о том, что ее возглавлял гениальный полководец. Противопоставить этому можно было только два фактора: территорию и климат. Отступление вглубь своей территории не только ослабляло армию неприятеля (при Бородине силы противников примерно сравнялись, хотя наполеоновская армия вторжения не менее, чем в два раза превосходила русскую армию[16]), но и невероятно растягивало его коммуникационную линию, подставляя ее под удары казаков и партизан. А до зимы оставалось меньше времени, чем казалось: она настигла французов уже в начале отступления.

Вторая ловушка — генеральное сражение и оставление Москвы.

У Наполеона к тому времени сложился имперский стереотип войны, успешно опробованный в трёх кампаниях. Это была связка: разгром врага в генеральном сражении — занятие его столицы — подписание мирного договора. Компоненты могли меняться местами, но обычно присутствовали все три. Я называю такой способ ведения войны имперским не потому, что он был основан на численном превосходстве — так бывало не всегда, а потому, что предполагал полное сокрушение и деморализацию противника: когда после сокрушительного разгрома враг занимает твою столицу, живет в твоем доме и предлагает условия мира из твоего собственного кабинета, сидя за твоим рабочим столом, то это не мир, а капитуляция. И в реальности ровно так и было. А в русском походе все оказалось не так. Победа в генеральном сражении, если и была, то чисто формальной: как писал его участник генерал Алексей Ермолов, «французская армия расшиблась о русскую». А последовавшее за ним оставление без боя второй столицы было еще одной ловушкой, причем эта ловушка, скорее всего, не планировалась задолго, просто так вышло. Французская армия разлагалась в Москве и сама деморализовывалась вместо того, чтобы деморализовывать противника. Не Александр умолял Наполеона о мире, а Наполеон предлагал Александру самый умеренный договор, но все предложения остались без ответа. Не буду пересказывать общеизвестную историю московского пожара и обсуждать его различные версии, в данном случае это неважно. Важно, что и генеральное сражение и занятие вражеской столицы оказались не победой, а ее имитацией, и стали началом гибели французской армии.

Русская стратегия была настолько же простой, насколько выигрышной: заманивая Наполеона вглубь своей территории и растягивая его коммуникационную линию, разработчики кампании антагонисты Барклай и Кутузов отлично понимали, что он не сможет надолго остаться в их стране, поскольку ему нужно управлять собственной Империей. Поэтому главное просто не заключать мир — как только он уйдет, они автоматически станут победителями. Александр говорил, что готов отступать хоть до Камчатки. Но благодаря стойкости русской армии и партизанской войне достаточным оказалось отступить до Москвы.

Подводя итог, можно сказать, что ловушкой стала сама Империя:

1. Фантастические военные успехи создавали иллюзию, что силой можно решить любую проблему и для императора нет ничего невозможного, в то время как в реальности военная французская империя проигрывала коммерческой британской.
2. Наполеон оказывался в плену собственной императорской легенды, собственного успеха — раз до сих пор получалось, надо так же и продолжать, и отчасти собственного гения.
3. В силу своей природы Наполеон должен был решать только нерешаемые задачи[17], но политика по определению — искусство возможного, поэтому закономерно, что в результате он проиграл как практический политик, зато остался в благодарной памяти народов как философ, законодатель, создатель французского государства и военный гений.

Вполне возможно, что если бы удача послужила Наполеону немного дольше, он бы осознал происходящее и преобразовал военную империю в другой тип государства. Во всяком случае, Коленкур в мемуарах пишет об этом, впрочем, довольно туманно. Но в реальности империя сама поймала его в капкан. Собственно, единственная настоящая ошибка Наполеона в том, что нельзя было столько воевать.

А вот если на секунду представить себе, что наполеоновская империя не погибла, история не только XIX, а главным образом XX и вовсю начавшегося XXI веков пошла бы совсем другим путём. Европа уже была бы объединена и разнообразные экономические и социальные цели достигались бы в результате спокойного эволюционного развития, поэтому мы избежали бы двух мировых войн, многих революций и последовавших кровавых режимов, десятки миллионов не погибли бы мучительной смертью, а главное, мы жили бы сейчас совсем в другом мире.

[1] Слово «империя» не обязательно связывается с территорией и тем самым с государством. Империи бывают финансовые, индустриальные, литературные, да какие угодно. Разумеется, это всякий раз отчасти метафора, но существенно, что главным компонентом в значении слова оказывается экспансия как таковая, а не применение ее к какому-либо объекту.

[2] До 1807-го года Франция официально именовалась республикой, хотя Наполеон был избран императором в 1804-м, но для простоты изложения будем называть Францию империей, поскольку это название вернее отражает способ управления французским государством в те годы.

[3] Объединение Германии стало возможным благодаря крушению Священной Римской империи, т.е. без Наполеона не обошлось. Но ведь Германия могла объединиться и без прусского милитаризма, по наполеоновским лекалам, что, возможно, избавило бы нас от двух мировых войн.

[4] К тому времени уже несколько столетий императорами Священной Римской империи были австрийские эрцгерцоги.

[5] Веротерпимость отнюдь не означает конфессионального равенства, да и рецидивов было более, чем достаточно, но в отличие от унитарных государств, в России не было религиозных войн, инквизиции или тотального уничтожения еретиков. К сожалению, за исключением короткого «потемкинского» периода в XVIII веке, веротерпимость не распространялась на евреев.

[6] Срок срочной службы несколько раз менялся в сторону сокращения, так что ко времени опубликования в 1874-м году указа о всеобщей воинской повинности он составлял 7 лет для нижних чинов, после чего следовало увольнение во временный отпуск на 3 года, затем в бессрочный отпуск — обычно на 5 лет, а дальше уже человек отправлялся в «чистую» отставку. Бессрочный отпуск — форма, практиковавшаяся в русской армии с 30-х годов XIX века. В военное время она позволяла развертывать армию нужной численности без дополнительных расходов. В бессрочный отпуск могли уходить и офицеры. По сути дела это было увольнение в «запас».

[7] Я говорю в данном случае не о наполеоновской империи, в которой это не всегда было так, но о типичном «имперском» способе действия.

[8] Миф не означает, что это непременно неправда: армия может быть прекрасно обучена и доблестна, а командующий ей генерал  изумительно талантлив,  но он означает отрыв от реальности.  Не все в человеческой власти — существуют ситуации, когда самая лучшая армия во главе с гениальным полководцем может потерпеть поражение, не зря же наряду с военным искусством говорят о военном счастье. Об одном таком случае и рассказываю. А ошибки совершают все, какими бы талантами и проницательностью ни были взысканы.

[9] Разумеется, не каждая война является имперской ловушкой. В каких-то случаях война может быть оправданной, но сейчас речь не о них.

[10] Думаю, что наполеоновскую Европу следует считать прямой предшественницей современного Евросоюза.

[11] Ed. Bingham, Selection III p.69, перевод Н. Кладо

[12] Автор благодарит за предоставление этих данных известного исследователя экономики Франции начала XIX века Йохана Джура (Johan Joor) (из частной переписки).

[13] A.Roberts. Napoleon: A Life, Penguin books, New York, NY, 2014 p.578

[14] Петр III и Павел I погибли в результате придворных переворотов.

[15] A.Roberts. Napoleon: A Life, Penguin books, New York, NY, 2014 p. 575

[16] Робертс в цитированной выше книге пишет (p. 607-608), что одним из важнейших факторов, ослаблявшим наполеоновскую армию, были болезни, преимущественно сыпной тиф. От болезней в первые полтора месяца войны умерли 140000 человек. Но этот фактор должен был примерно в равной степени действовать на обе армии, хотя данных по русской армии, насколько мне известно, не существует.

[17] Судя по всему, Континентальная блокада была одной из них.